Наверх

Войти на сайт

Регистрация на сайте

Зарегистрироваться

На сайте недоступна
регистрация через Google

Мобильные приложения

В Вашем браузере отключено выполнение сценариев.
Сайт может работать неправильно.

« Вернуться в дневник

Алексей, 38 - 6 сентября 2011 01:10

Все

Отредактировано:06.09.11 01:11

Прошедшим выходным и советскому прошлому посвящается.
С благодарностью друзьям с Украины, которые провели экскурсию.
ИСПОВЕДЬ...
Мне холодно. Мне очень холодно. Ветер гуляет по разбитым окнам, раскрытым пастям дверных проёмов, обтрёпанным стенам. Мне очень холодно. Листва перекатывается площадями, слетая с молодой поросли деревьев, прорвавших плен старого асфальта. Он мёртв, асфальт, как и всё вокруг. Вот только смерти нет. Она пришла сразу, внезапно, забрала с собой всё и ушла, оставив меня одного. Лучше бы и я тогда… Вот только, кому лучше? Мне? Людям?
Мне страшно. Один. Сам. Одиночные машины, проносящиеся тёмными переулками и растворяющиеся вдали не в счёт, как не в счёт и те отбросы общества, которые прячутся от правосудия и сами от себя в глубоких подвалах. Они, по сути, уже безвредны. Так, не люди, а тени людей. Они уже съели себя сами, а радиация сделает своё дело позже. Несмело так, как первый поцелуй влюблённых, но так же неотвратимо, как и нож гильотины, падающий на шею приговорённого. Стая диких собак затеяла свару из-за кости недавно издохнувшего лося, невесть какими судьбами забредшего сюда. Хотя, почему «невесть как»? Сюда теперь многие возвращаются, чтобы только умереть.
Мне больно. Боль пульсирует, бьётся, затаившись. Она не такая острая, как была тогда, когда в небо взметнулось пламя взрыва, круша и калеча на своём пути всё. Кто-то скажет – «инферно», но я чувствую только боль. Оставшуюся боль. Да, самая острая боль позади. Она волной прокатилась и расплескалась по всей стране, по всему миру маленькими волнами человеческой боли. А мне осталась только память о ней, да ещё скованный, спутанный, спеленанный людьми Саркофаг. И боль затаилась, ждёт, чтобы с новой силой вырваться наружу, новой волной прокатиться и взять то, что недобрала в прошлый раз.
Мне одиноко. Ветер раскачивает детскую качель, которая скрипит и плачет. Нет больше здесь людей, нет той живительной силы, которая бы двигаясь по венам-улицам вдыхала жизнь. Всё схлынуло. В панике, собирая всё самое ценное люди выбегали, думая, что оставляют свои жилища на день, два, месяц, а как оказалось – навсегда. Капля за каплей, автобус за автобусом, машина за машиной люди уезжали из насиженных мест, забирая, как оказалось, только боль и страх. Потом некоторые из них возвращались. Нет, не сразу, а спустя годы и десятилетия, чтобы снова глотнуть боли, узнавая места, в которых были счастливы, в которых жили их дети. И снова уезжали. Оставались лишь те, кто действительно потерял больше, чем жизнь....
(продолжение в комментариях)

Добавить комментарий Комментарии: 2

Алексей , 38 лет6 сентября 2011 01:11

Ответить

Я устал. Тяжело просыпаться по утрам и видеть одно и то же – кладбище мёртвой техники, треснувшие дома, разорванные ленты автострад. И каждый день я всё больше жалею, что не умер тогда, не исчез в пламени распада атома. Уж лучше превратиться в пыль, в оплавленный песок и бетон, чем жить вот так – и ни живым, и не мёртвым. Усталость накапливается в остовах кораблей, с каждым годом всё больше погружающимся под воду у причалов, в сломанных лопастях вертолётов-спасателей, в рыжей раскраске соснового леса. И даже в зверях диких эта усталость накапливается, смешиваясь с чистым воздухом свободы и горькой ложкой безысходности.
Я больше не надеюсь. Я не надеюсь, что всё станет лучше, краше, веселее. Всё это в прошлом – и демонстрации на Первомай, и весёлые толпы первоклашек, спешащих в школы, и вечерние гуляния, и свадьбы, и даже похороны. Всё прошло, оставив после себя лишь руины зданий, мёртвые пустыри, заброшенные кладбища. Даже память умирает, если долго ею не пользоваться. А ведь в земле похоронено не одно поколение живших. Вот только период короткий – от рождения и до… До того Судного Дня. А дальше идут чистые страницы в книгах ЗАГСов – так никогда и не суждено быть заполненными записями ни о рождении, ни о браке, ни о разводе и тем паче – ни о смерти.
Я помню. Единственное, что осталось у меня, что ещё поддерживает во мне жизнь – это память. Я помню всех – и жителей пёструю толпу, и одиночные фигурки приезжих, залпы салютов и минуты молчания. А ещё я помню зарево того весеннего утра. Помню, потому что это забыть нельзя. И пока я буду жить, эта память во мне останется такой же свежей царапиной, как и плачущая девочка на руках у своей матери, садящейся в автобус и заливающаяся слезами. Тогда она думала лишь об одном – она уезжает без своей любимой игрушки, а папа задержался на работе, а мама плачет, потому что любит папу, ждёт, надеется и верит. Много лет спустя эта девочка, а теперь уже девушка, приехала обратно. Она поднялась на свой этаж и, найдя пучеглазего плюшевого медвежонка, долго плакала, обняв его. Он много значил для этой девочки и ничего не значил для мародёров, которые как шакалы набросились на опустевшие дома, магазины, склады. Нет, в отличие от шакалов, мародёры не были санитарами, а наоборот несли, разносили заразу дальше и дальше вглубь страны, а некоторые умудрялись и даже за её пределы. Я помню обо всём этом.

Я устал. Тяжело просыпаться по утрам и видеть одно и то же – кладбище мёртвой техники, треснувшие дома, разорванные ленты автострад. И каждый день я всё больше жалею, что не умер тогда, не исчез в пламени распада атома. Уж лучше превратиться в пыль, в оплавленный песок и бетон, чем жить вот так – и ни живым, и не мёртвым. Усталость накапливается в остовах кораблей, с каждым годом всё больше погружающимся под воду у причалов, в сломанных лопастях вертолётов-спасателей, в рыжей раскраске соснового леса. И даже в зверях диких эта усталость накапливается, смешиваясь с чистым воздухом свободы и горькой ложкой безысходности. Я больше не надеюсь. Я не надеюсь, что всё станет лучше, краше, веселее. Всё это в прошлом – и демонстрации на Первомай, и весёлые толпы первоклашек, спешащих в школы, и вечерние гуляния, и свадьбы, и даже похороны. Всё прошло, оставив после себя лишь руины зданий, мёртвые пустыри, заброшенные кладбища. Даже память умирает, если долго ею не пользоваться. А ведь в земле похоронено не одно поколение живших. Вот только период короткий – от рождения и до… До того Судного Дня. А дальше идут чистые страницы в книгах ЗАГСов – так никогда и не суждено быть заполненными записями ни о рождении, ни о браке, ни о разводе и тем паче – ни о смерти. Я помню. Единственное, что осталось у меня, что ещё поддерживает во мне жизнь – это память. Я помню всех – и жителей пёструю толпу, и одиночные фигурки приезжих, залпы салютов и минуты молчания. А ещё я помню зарево того весеннего утра. Помню, потому что это забыть нельзя. И пока я буду жить, эта память во мне останется такой же свежей царапиной, как и плачущая девочка на руках у своей матери, садящейся в автобус и заливающаяся слезами. Тогда она думала лишь об одном – она уезжает без своей любимой игрушки, а папа задержался на работе, а мама плачет, потому что любит папу, ждёт, надеется и верит. Много лет спустя эта девочка, а теперь уже девушка, приехала обратно. Она поднялась на свой этаж и, найдя пучеглазего плюшевого медвежонка, долго плакала, обняв его. Он много значил для этой девочки и ничего не значил для мародёров, которые как шакалы набросились на опустевшие дома, магазины, склады. Нет, в отличие от шакалов, мародёры не были санитарами, а наоборот несли, разносили заразу дальше и дальше вглубь страны, а некоторые умудрялись и даже за её пределы. Я помню обо всём этом.

Алексей , 38 лет6 сентября 2011 01:10

Ответить

Я люблю. Я влюблён в неё, в неё одну. Безнадёжно, безответно, а потому я счастлив. Мне часто снятся её глаза, когда она уезжала. Да, она уезжала с чувством, что я предал её, отказался. Вот только она так и не узнала всей правды. Может быть, зря, а может… Единственным условием её жизни была наша разлука. Не любят смертельно больных, прокаженных, обречённых. Это только в сопливых мыльных операх она идёт с ним до конца и они умирают вместе. В жизни всё значительно прозаичнее – один должен умереть, второй – жить. И без вариантов. Мне не нужна была её смерть, а потому я её отпустил, разругавшись в пух и прах. Я видел слёзы, я чувствовал её боль, я душой кричал «останься», а губы, застывшие в судороге, твердили лишь одно «уезжай». Так и покинула меня навсегда моя единственная и настоящая любовь – мой Хранитель.
Мне снятся сны. Мне, который не спит никогда, снятся яркие цветные сны. Они разные, эти сны, но в них есть одно общее – люди снова возвращаются, а испепеляющей, выжигающей, проникающей до последней клетки тела радиации нет и в помине. И там, в моих снах, всё что сейчас происходит, кажется нелепым сном. Люди снова счастливы, улыбаются, радуются жизни и снова вместе едут на пикники, на дачи, идут в кино или просто пьют дешевый портвейн в детской беседке. Они живут, живут здесь, и чёрные крылья беды никогда не нависали, не сжимал горло страх и не замирал в тишине резкий звук сирен «скорых», а по стенам не метались синие всполохи мигалок. Во сне всё снова так же, как и было до черты, которая сейчас делит мою жизнь и жизни сотен тысяч людей на две разных эры – Эры «До», и Эры «После».
Мне спокойно. Просто спокойно, потому что ничего не изменится оттого, что вы это прочтёте… Я ещё пока жив. Сколько мне ещё – я не знаю и не желаю знать. Всё, что мне намеряно, я пройду с высоко поднятой головой. Пусть даже и буду жить лишь воспоминаниями и снами. А ещё любовью. Это не убить во мне, как ни старайся. Мне очень спокойно…
Потому что я – Город.
Мёртвый Город.
Я – Припять.

Я люблю. Я влюблён в неё, в неё одну. Безнадёжно, безответно, а потому я счастлив. Мне часто снятся её глаза, когда она уезжала. Да, она уезжала с чувством, что я предал её, отказался. Вот только она так и не узнала всей правды. Может быть, зря, а может… Единственным условием её жизни была наша разлука. Не любят смертельно больных, прокаженных, обречённых. Это только в сопливых мыльных операх она идёт с ним до конца и они умирают вместе. В жизни всё значительно прозаичнее – один должен умереть, второй – жить. И без вариантов. Мне не нужна была её смерть, а потому я её отпустил, разругавшись в пух и прах. Я видел слёзы, я чувствовал её боль, я душой кричал «останься», а губы, застывшие в судороге, твердили лишь одно «уезжай». Так и покинула меня навсегда моя единственная и настоящая любовь – мой Хранитель. Мне снятся сны. Мне, который не спит никогда, снятся яркие цветные сны. Они разные, эти сны, но в них есть одно общее – люди снова возвращаются, а испепеляющей, выжигающей, проникающей до последней клетки тела радиации нет и в помине. И там, в моих снах, всё что сейчас происходит, кажется нелепым сном. Люди снова счастливы, улыбаются, радуются жизни и снова вместе едут на пикники, на дачи, идут в кино или просто пьют дешевый портвейн в детской беседке. Они живут, живут здесь, и чёрные крылья беды никогда не нависали, не сжимал горло страх и не замирал в тишине резкий звук сирен «скорых», а по стенам не метались синие всполохи мигалок. Во сне всё снова так же, как и было до черты, которая сейчас делит мою жизнь и жизни сотен тысяч людей на две разных эры – Эры «До», и Эры «После». Мне спокойно. Просто спокойно, потому что ничего не изменится оттого, что вы это прочтёте… Я ещё пока жив. Сколько мне ещё – я не знаю и не желаю знать. Всё, что мне намеряно, я пройду с высоко поднятой головой. Пусть даже и буду жить лишь воспоминаниями и снами. А ещё любовью. Это не убить во мне, как ни старайся. Мне очень спокойно… Потому что я – Город. Мёртвый Город. Я – Припять.